Ночь выдалась беззвездной, от века в народе такие звали воровскими. Ни единого проблеска окрест. Лишь робкая алая зарница на азовской стороне. Ни ветерка. Стрекот зеленух, редкие крики охотящейся совы, да едва слышный шелест камыша. Молчаливо–настороженная громада кургана.

— А мож не стоить оно того? — прошептал невысокий паренек, пряча озябшие руки в карманы, — Сам ведь слыхал, што на хуторах про ето место гуторять. Если б не ты, я ни в жисть не пошел бы один, да еще в полуночь.

— Не болтай, малый, — темноту согрел алый огонек цигарки, высветил седые вислые усы, неровный, свороченный давним ударом, нос. Искры блеснули в темных, недобрых глазах, — Напужался ежели, так я тя не держу. Прощевай да топай до дому. Мне сопли твои ни к чему.

Апанас Ноздря совсем недавно вернулся в станицу. Говорил, мол, окончился его каторжный срок. Однако, народ рядил, что окончился срок по собственному апанасовому решению. Чтоб эту истину понять, великого ума не надо было.

Ноздря, как и безбожный дед его, слыл человеком лихим да еще из таких, что ни черта ни бога не боясь, забытые могилы разрывали и покойников грабили. Что для такого лиходея кровь пустить? Плевое дело. Да и с другого боку, там где могильная земля на лопате, там и книги запретные, бесовские недалеко.

Деньжата у изгоя водились и немалые. Часто видали у него на базу чужих коней да повозки. Тороватые купчишки и прочий нечистый на руку люд тянулся к его двору, как мухи на падаль. Хитер он был, проворен, нюхом уловки да обман чуял, а все ж, однажды, не уберегся. Как такое сотворилось, не знали. В Азове на торгу вора взяли. И отправился молодец, с железами на ногах, Сибири поклониться, по святым местам Урала пройтить в серой робе паломника. Да, видать, прискучило, к дому потянуло. Вот и сорвался он, забыв конвойных упредить.

Пехом, по диким местам, шел, по Волге до самой Астрахани плавнями, а оттуда степью да овражками на Дон. К вдовой сестре. Окромя нее у Ноздри, почитай, и не осталось никого. Всех костлявая перетаскала.

Двенадцать долгих зим сошли талой водой. Двенадцать долгих весен отшумело зелеными травами. Ровно столько не переступал каторжник порога своей хаты. И вот переступил. Никто не ждет. Только ветер скрипит кособокими ставнями. Только небо робко заглядывает сквозь прохудившуюся крышу. И сестрицы уж год как нет. Преставилась, оставив сынишку своего сиротой. Его, конечно же, подобрали. Не побирался. Однако ж, у чужих людей и хлеб с медом горек.

Хоть и имелись недруги у беглого, а все же свой. Не спешили станичники доносить на него. Причин тому было много. Главное же то, что жил еще в людях строгий прадедовский завет: — "С Дону выдачи нет". Споймают приставы да сыскари — худо, ну а как не сумеют, то, знать, Богу иное угодно. С ним—то не шибко поспоришь. Дюже грозен и на расправу скор. Время не стояло на месте, все вокруг изменялось. Казаки же, по горло вросшие в родную землю, меняться не желали. Без надобностев оно. Паши да сей, а как Царь—батька покличет, так с лету в седло и только пыль столбом.

Тайные Апанасовы ухоронки все в целости остались. Сторожа не подвела, никому не удалось найти припрятанное на черный день, хоть и перерыли доброхоты весь огород, печь по камешку разобрали, все полы шомполами истыкали. Ноздря лишь посмеивался, примечая следы бесполезной возни. Заговоренный клад абы кому в руки не дается, тут наука нужна.

Хозяйство вор быстро наладил. Что сам не смог, для того мастеров подрядил. Червонцев не жалел и на водку щедрою рукой отмерял, работный люд за то ему благодарен был. На совесть курень сложили, из дорогого привозного кирпича. А после, как обживаться стал, так и племяша к себе переманил. И вновь будило станичников ржание коней, да скрип телег. Апанас за старое принялся, да и Никитку к тайному делу приобщать стал. Замену свою в нем видел. Пострел от него не бежал, и к пятнадцати годам уж в сапожках кожаных пылил. Глазок имел цепкий, да нож за голенищем таил.

Время шло. Постаревший Апанас стал сдавать. К самой земле гнул его тяжелый, сухой кашель, после которого платок набухал кровью. Все чаще он отлеживался на топчане у теплой печи, все реже посещали его заезжие гости. Однажды, почуяв, что нынче ворон по нему прокаркал, Ноздря позвал племянника и так сказал ему: "Никитка, сынок. Прощеваться нам пора пришла. Все ты уразумел, что деды через меня передали. Чутье да жилка в тебе от рождения. Не пропадешь. Последняя тайна у меня за душой осталась. Цены ей нету. Ты вот что, собирайся, да пойдем. На городищенский курган пойдем".

— Сейчас в сторону отойди. Живо! — прохрипел Апанас. Ступил шаг и перегнулся пополам, захлебнувшись надсадным кашлем. В ответ, на неблизком хуторе взвыл пес. Тянущий душу звук эхом разнесся над дремлющей степью.

— Рано ты по мне убиваешься, погань, — Ноздря сплюнул и отер губы тыльной стороной ладони. Даже в ночи было видно как на белой коже остаются темные следы.

Старый вор вытащил из–за широкого кушака что–то, завернутое в грубую тряпицу. Бережно развернул заскорузлую ткань и достал тоненькую костяную дудку. Поднес ко рту, наполнив тишину печальными звуками. Поначалу музыка успокаивала, усыпляла, уводила за собой но, внезапно, в ней появились резкие, порывистые ноты. Словно ветер пробежал по метелкам ковыля. Никита почувствовал на щеке легкое дуновение. Еще миг и порыв набрал силу, окреп. Поднялась страшная буря. Она давила сразу со всех сторон, вжимая в солончак, сбивая с ног. Апанас, не устояв, упал на колени, но не прекратил играть. Ветры ударили с утроенной мощью и в реве их, мальчишка с испугом различил ржание коней, скрежет сталкивающихся клинков и безумные вопли сражающихся. Шум усилился. Никита схватился за уши. Когда ему стало казаться, что голова сейчас лопнет, шум и лязг стих, сменившись легким перезвоном серебряных колокольчиков. Всхрапнула невидимая лошадь.

— Ты пришел, грабитель — прошелестел во тьме тихий девичий голос, — Я рада тебе, Апанас, хоть ты и вновь потревожил мой покой.

— Да, это я! — Апанас поднялся и посмотрел на пустое место перед собой, будто кто–то и впрямь стоял перед ним, — По своей воле не пришел бы. Старуха уж косу надо мной занесла. Уходить мне пора.

— Так что же хочешь ты от меня?! Ты еще осмеливаешься что–то просить?!!! — невидимка зашипела гадюкой.

— Да! Прошу! Отсрочь мою погибель. Отшепчи!!! Ты ведь все можешь, Хозяйка ветров!!! А я верну тебе то, что взял, — вор лихорадочно копался в поясной суме.

Стало совсем тихо. А потом вновь зазвенело серебро,

— Хорошо. Будь по–твоему. Ты, вор, будешь жить вечно. Только не пожалей потом. Теперь же верни то, что взял. Не бойся, я держу слово.

Ноздря робко, с опаской протянул в пустоту увесистый сверток, — На! Возьми! И прости, ежели чего не так. Только Старуху от меня отвадь.

— А ты все торгуешься, — девушка рассмеялась, чистым, как роса смехом, — Что же, отныне ты раб мой и страж на веки вечные!!! Да свершится по слову моему!!!

Свистнул распоротый воздух. Никитка, застыв от ужаса, наблюдал, как голова Апанаса, отделившись от туловища, летит по широкой дуге, марая кровью все вокруг.

Мальчишка, пустившийся наутек, долго еще слышал за спиной смех Хозяйки ветров. Воровская тайна оказалась проста: «Не верь, не бойся, не проси» и еще «Знай, у кого взять, чтоб животом отдавать не пришлось». Никита Ноздрев запомнил это накрепко, и прожил долгую безбедную жизнь. А потом пропал. Его обезглавленное тело нашли восход спустя у одного из курганов, неподалеку от хутора Городище. Говорят, что накануне ночью над степью лютовал небывало сильный ветер.